СТУДЕНТЫ в «Гамлете»

Студенты в «Гамлете»:
Гамлет, Горацио, Розенкранц, Гильденстерн, Полоний, Лаэрт

Общепризнано, что в своих пьесах Шекспир изображал современников и, вполне может статься, соотечественников, а не полулегендарных исторических личностей[1]. Такими характерными образами могут быть герои шекспировской «трагедии трагедий», как в свое время называла «Гамлета» М. В. Юдина[2]. Сам принц Датский и его ближайший друг Горацио — студенты Виттенбергского университета. В драме также присутствуют два его школьных товарища Розенкранц и Гильденстерн, бывший студент, а ныне придворный интриган Полоний, его сын Лаэрт, который скорее всего обучается в Париже. Перед нами предстает довольно пестрый мир бывших и теперешних студентов, которых Шекспир ставит перед лицом мировых проблем, и все они проявляют себя в этих отношениях с совершенно разных позиций.

О гамлетовском намерении «вернуться в Виттенберг / И продолжать ученье» (Акт I, сцена 2), мы узнаем со слов новоиспеченного короля Клавдия. Эти планы оказываются «положительно не по душе» ни дяде, не матери Гамлета. Королева мать говорит ему: «Не заставляй, чтоб мать просила даром. / Останься здесь, не езди в Виттенберг» (Акт I, сцена 2), на что Гамлет с деланной покорностью отвечает: «Сударыня, всецело повинуюсь» (Акт I, сцена 2). Клавдий, терзаясь, возможно, угрызениями совести, желает приблизить своего явно недовольного всем происходящим при датском дворе племянника и расположить его к себе. В этой сцене Гамлет ведет себя достаточно вызывающе, как возможно и повел бы себя молодой наследник в ситуации, когда мать вышла замуж за дядю, а его права на корону даже не были приняты во внимание, хотя ему еще не известна истинная причина ранней гибели отца[3]. Но не датский престол более всего гнетет думы и сердце молодого принца. Его неподдельную, искреннюю скорбь по безвременно ушедшему Королю отягощает то, что дядя поспешно снимает траур по брату и, что еще более омерзительно, женится на вдове покойного, хотя не прошло и двух месяцев с его смерти.

Не менее интересен в этой пьесе еще один виттенбергский студент — Горацио. Для многих исследователей творчества Шекспира Горацио до сих пор — загадочная фигура трагедии. И действительно, мы мало знаем, когда он появился в Дании, почему не предстал перед Гамлетом прежде, чем увидел призрака покойного короля, да и насколько были близки его отношения с принцем до известных обстоятельств, когда он становится, по сути, его единственным помощником и соратником в борьбе за торжество справедливости в прогнившем государстве. Нам известно, что он вместе с Гамлетом учился в университете города Виттенберг (один из анахронизмов пьесы, т. к. в действительности университет был основан не ранее 1502 г.)[4], но общались ли земляки в Германии, были ли дружны, не ясно. Между тем, именно Горацио должен исполнить последнюю волю Гамлета, донести трагедию королевства до потомков и назначить преемником трона Фортинбраса. Виктор Шнейдер сделал предположение о том, что если бы Шекспир писал роман, именно Горацио была бы отведена роль повествователя[5]. Именно эту роль ему отвел в своей постановке «Гамлета» режиссер спектакля Игорь Пехович на сцене МосГУ, и это не случайно.

Горацио появляется в первой же сцене первого акта, его призывает Марцелл дабы наглядно доказать существование призрака:

Горацио считает это все
Игрой воображенья и не верит
В наш призрак, дважды виденный подряд.
Вот я и предложил ему побыть
На страже с нами нынешнею ночью
И, если дух покажется опять,
Проверить это и заговорить с ним[6]. (Акт I, сцена 1)

Горацио, как истинный ученый, в отличие от менее образованных компаньонов (и, естественно, современников Шекспира в целом), не верит в существование духов и поначалу весьма скептически настроен к самой идее, что и проявляется в ироничном оттенке следующей фразы: «Да, так он вам и явится!»

Как мы знаем из пьесы, Горацио приехал из Саксонии с тем, чтобы принять участие в похоронах покойного короля Гамлета, с чьим сыном он обучался в университете Виттенберга. Поскольку он владеет латынью, а по средневековым поверьям латынь была необходима для изгнания злых духов «экзорцисса», он должен был знать о призраках больше остальных участников первой сцены. Именно поэтому ему отводится роль собеседника с тенью Короля, так как, согласно древнему поверью, призраки не могли заговорить первыми. На эту роль, по мнению стражников, лучше подходил Горацио. Однако с появлением призрака Горацио цепенеет («Я в страхе и смятенье!») и его побуждают к разговору те, кого еще совсем недавно он не воспринимал всерьез (Марцелл: «Ты сведущ — обратись к нему, Гораций»; Бернардо: «Он ждет вопроса», и снова Марцелл: «Спрашивай, Гораций»).

Когда напуганный Горацио соприкасается со сверхъестественным, в его обращении звучит заклинание:

Кто ты, без права в этот час ночной
Принявший вид, каким блистал, бывало,
Похороненный Дании монарх?
Я небом заклинаю, отвечай мне!…

А также:

Стой! Отвечай! Ответь! Я заклинаю! (Акт I, сцена 1)

Столкнувшись с тем, чего объяснить не может, Горацио пользуется религиозными формами призывов и заклятий. В нем естественным образом смешивается прежний научный опыт и суеверный трепет перед потусторонним:

Бернардо.

Ну что, Гораций? Полно трепетать.
Одна ли тут игра воображенья?
Как ваше мненье?

Горацио.

Богом поклянусь:
Я б не признал, когда б не очевидность! (Акт I, сцена 1)

Происшедшее Горацио пытается объяснить не в схоластических терминах, а в суеверных истолкованиях примет:

Подробностей разгадки я не знаю,
Но в общем, вероятно, это знак
Грозящих государству потрясений. (Акт I, сцена 1)

Далее он дает достаточно подробное объяснение политической ситуации, в которой находится датское королевство в преддверии войны с властителем норвежцев Фортинбрасом, проводит историческую аналогию с правлением Юлия Цезаря (это место явно отсылало завсегдатаев театра к одноименной пьесе Шекспира, которая совсем недавно была разыграна на лондонской сцене):

Он как сучок в глазу души моей!
В года расцвета Рима, в дни побед,
Пред тем как властный Юлий пал, могилы
Стояли без жильцов, а мертвецы
На улицах невнятицу мололи.
В огне комет кровавилась роса,
На солнце пятна появлялись; месяц,
На чьем влиянье зиждет власть Нептун,
Был болен тьмой, как в светопреставленье,
Такую же толпу дурных примет,
Как бы бегущих впереди событья,
Подобно наспех высланным гонцам,
Земля и небо вместе посылают
В широты наши нашим землякам. (Акт I, сцена 1)

Выказав свои познания в античной истории, Горацио вновь замечает приближение духа и делает сразу несколько предположений о причинах его появления и вынужденного блуждания по окрестностям замка[7]. Он с ранее не присущей ему решительностью готов остановить «наважденье» «любой ценой» и заставить открыться себе:

Быть может, надо милость сотворить
Тебе за упокой и нам во благо,
Откройся мне!
Быть может, ты проник в судьбу страны
И отвратить ее еще не поздно,
Откройся!
Быть может, ты при жизни закопал
Сокровище, неправдой нажитое, —
Вас, духов, манят клады, говорят, —
Откройся! Стой! Откройся мне! (Акт I, сцена 1)

Итак, необходимость свершения милости за упокой его души, дальнейшая судьба страны и клад с сокровищами могли, по мнению студента Виттенбергского университета, поднять из могилы прежнего монарха.

Азарт, любопытство и страсть к познанию разрастаются в Горацио с такой силой, что он уже теряет недавний ужас и готов пойти на любые меры лишь бы добиться ответа на свои вопросы. Несмотря на то, что после крика петуха призрак начинает тускнеть, он требует, чтоб Марцелл задержал его и даже разрешает ударить алебардой.

Конечно, одной решительностью с духом не совладать, и он, не зная истинной причины появления тени Короля, предполагает, что вероятнее всего призрак ищет встречи с сыном Гамлетом.

Любопытно, что в обсуждение поверий о духах живо включаются и другие свидетели описанных событий, и именно Марцелл, а не ученый Горацио говорит о том, что глупо было с их стороны понадеяться на то, что они могут остановить духа:

Мы раздражаем царственную тень
Открытым проявлением насилья.
Ведь призрак, словно пар, неуязвим,
И с ним бороться глупо и бесцельно. (Акт I, сцена 1)

Здесь Марцелл гораздо трезвее ученого Горацио, который впал в полнейший мистицизм:

 Я слыхал,
Петух, трубач зари, своею глоткой
Пронзительною будит ото сна
Дневного бога. При его сигнале,
Где б ни блуждал скиталец-дух: в огне,
На воздухе, на суше или в море,
Он вмиг спешит домой. И только что
Мы этому имели подтвержденье. (Акт I, сцена 1)

Марцелл развивает тему символического действия петушиного пения, связывая его с христианским календарем:

Он стал тускнеть при пенье петуха.
Поверье есть, что каждый год, зимою,
Пред праздником Христова Рождества,
Ночь напролет поет дневная птица.
Тогда, по слухам, духи не шалят,
Все тихо ночью, не вредят планеты
И пропадают чары ведьм и фей,
Так благодатно и священно время. (Акт I, сцена 1)

Горацио наконец признается: «Слыхал и я, и тоже частью верю», и эти его слова есть ничто иное, как подтверждение возможности существования сверхъестественного, которое нельзя объяснить научно-понятийным инструментарием. Вера в призраков в шекспировское время осложнялась ужасом перед мыслью, что за привидением мог скрываться сам Сатана, искушающий человека. Это одна из причин, по которой Гамлет не сразу решается начать мстить за отца, сначала проверяя достоверность рассказа призрака при помощи сцены с «мышеловкой».

Одной из особенностей шекспировской пьесы является так называемая «недосказанность», которая оставляет читателю свободу домыслить происходящие события, приближаясь к разгадке тайны «Гамлета». Так, нам трудно сказать, когда «товарищи по школе и мечу» — см. английский текст (Акт I, сцена 5) — приносят Гамлету весть о появлении призрака отца. Очевидно, что он их знал ранее и даже обрадован их визитом, но был ли он близко дружен с Горацио в Виттенберге, не ясно. Однако именно с них он берет клятву молчания об увиденном. На вопрос Гамлета: «Что ж вас из Виттенберга принесло?» — Горацио отвечает: «Милейший принц, расположенье к лени». С такой самоуничижительной характеристикой Горацио Гамлет решительно не согласен:

Ваш враг не отозвался б так о вас,
И вы мне слуха лучше не терзайте
Поклепами на самого себя.
Я знаю вас: ничуть вы не ленивец.
Но все же, чем вас встретил Эльсинор?
Пока гостите, мы вас пить научим. (Акт I, сцена 2)
 

Впрочем, как заметил В. Шнейдер, «хорошим собутыльником для Гамлета, по крайней мере, Горацио не был»[8], да и сам принц не страдал этим недугом, поскольку принц, возмущенный поголовным разгулом датчан во главе с новоиспеченным королем, разродился целой проповедью трезвого образа жизни:

Король не спит и пляшет до упаду,
И пьет, и бражничает до утра.
И чуть осушит новый кубок с рейнским,
Об этом сообщает гром литавр,
Как о победе! (Акт I, сцена 4)

И далее:

К несчастью, да — обычай, и такой,
Который лучше было б уничтожить,
Чем сохранять. Такие кутежи,
Расславленные на восток и запад,
Покрыли нас стыдом в чужих краях.
Там наша кличка — пьяницы и свиньи,
И это отнимает не шутя
Какую-то существенную мелочь
У наших дел, достоинств и заслуг.
Бывает и с отдельным человеком,
Что, например, родимое пятно,
В котором он невинен, ибо, верно,
Родителей себе не выбирал,
Иль странный склад души, перед которым
Сдается разум, или недочет
В манерах, оскорбляющий привычки, —
Бывает, словом, что пустой изъян,
В роду ли, свой ли, губит человека
Во мненье всех, будь доблести его,
Как милость Божья, чисты и несметны.
А все от этой глупой капли зла,
И сразу все добро идет насмарку.
Досадно, ведь. (Акт I, сцена 4)

Студенты, таким образом, готовы восстать против сомнительных национальных традиций ради всеобщего блага.

По воле обстоятельств Горацио становится единственным помощником Гамлета в осуществлении справедливого возмездия. При этом он не просто лоялен или полезен ему, он становится своеобразным двойником принца и даже готов разделить вместе с ним его трагическую участь, но умирающий Гамлет отговаривает его и просит рассказать всем свою печальную историю, сделать преемником королевского трона Фортинбраса. Горацио исполняет свою печальную миссию — становиться глашатаем воли Гамлета, а может быть авторской мудрости самого Шекспира:

Пред всеми на виду, и с возвышенья
Я всенародно расскажу про все
Случившееся. Расскажу о страшных,
Кровавых и безжалостных делах,
Превратностях, убийствах по ошибке,
Наказанном двуличье и к концу —
О кознях пред развязкой, погубивших
Виновников. Вот что имею я
Поведать вам». (Акт V, сцена 2)

Гамлету и Горацио противопоставлены лживые и двуличные Розенкранц и Гильденстерн, «сверстники его, со школьных лет», согласившиеся шпионить за Гамлетом в пользу короля и разузнать,

«Какая тайна мучает его
И нет ли от нее у нас лекарства». (Акт II, сцена 2)

Из слов Королевы можно предположить, что некогда они были хорошими друзьями Гамлета:

Он часто вспоминал вас, господа.
Я больше никого не знаю в мире,
Кому б он был так предан. (Акт II, сцена 2)

Тем более трагична их судьба и печальна измена, приведшая в дальнейшем Розенкранца и Гильденстерна к гибели. Сам Гамлет так отзывается об их действиях в диалоге с матерью:

Скрепляют грамоты. Два школьных друга,
По верности не лучше двух гадюк,
Везут пакет и стелют мне дорогу
К расставленным сетям. Пускай, пускай.
Забавно будет, если сам подрывник
Взлетит на воздух. Я под их подкоп,
Будь я неладен, вроюсь ярдом глубже
И их взорву. Ну и переполох,
Когда подвох наткнется на подвох! (Акт III, сцена 4)

Конечно, Гамлет может показаться чрезмерно жестоким в столь решительном наказании своих бывших друзей, ведь Розенкранц и Гильденстерн не способны противостоять воли Клавдия; подневольно соглашаясь докладывать о Гамлете, они косвенно признаются в этом принцу, когда тот выпытывает у них истинную причину их появления в Эльсиноре: «Но только заклинаю вас былой дружбой, любовью, / единомыслием и другими, еще более убедительными доводами: без изворотов со мной. Посылали за вами или нет?» От напора Гамлета и его заклинаний они не смогли отвертеться и признаются, что за ними посылали. Ясно, что они прибывают из заграницы, но откуда — точно нам не известно, может быть, из того же Виттенберга.

В принципе, создается впечатление, что они искренно обеспокоены душевным состоянием Гамлета, стремятся помочь ему и окружить заботой. Гильденстерн с надеждой отвечает королеве:

Дай Бог, чтоб наше общество полней
Пошло ему на пользу! (Акт II, сцена 2)

Всё это было бы справедливо, если бы бывшие друзья Гамлета не работали на его дядю и не докладывали Клавдию о своих беседах с принцем в 1-й сцене III акта. В этих разговорах Гамлет раскрывается как тонкий мыслитель, рассуждающий над несправедливыми законами бытия. Выражая свои идеи аллегорическим языком, он гораздо более разумен и выдает свое здравомыслие в диалоге с Гильденстерном, предлагая ему прекратить манипулировать им, как если бы он был флейтой, а тот музыкантом:

Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов. Вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны. Вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты. А эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон, и тем не менее вы не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя. (Акт III, сцена 3)

Во второй сцене четвертого акта на вопросы, куда Гамлет спрятал тело Полония, он открыто грубит Розенкранцу и Гильденстерну. Его недовольство бывшими друзьями перерастает в откровенную вражду, когда принц узнает о том, что они должны стать орудием коварного короля, посылающего их конвоировать Гамлета для казни в Англию. Принц загнан в жесткие рамки, узнав о том, что его ждет в компании с Розенкранцем и Гильденстерном; он действует наверняка, и хотя эта новость слегка ошеломила гуманиста Горацио («Так Гильденстерн и Розенкранц плывут / Себе на гибель?»), Гамлет так оправдывает свои действия:

Сами добивались.
Меня не мучит совесть. Их конец —
Награда за пронырство. Подчиненный
Не суйся между старшими в момент,
Когда они друг с другом сводят счеты. (Акт V, сцена 2)

Вполне возможно, что, окажись Горацио в ситуации подобной той, в которой оказался Гамлет, ему так же пришлось взять в руки карающий меч, вооружиться деятельной хитростью и смекалкой. Во всяком случае, у Гамлета есть все основания, дабы смести с пути все преграды, мешающие ему осуществить возложенную на него миссию:

Вот и посуди,
Как я взбешен. Ему, как видишь, мало,
Что он лишил меня отца, что мать
Покрыл позором, что стоит преградой
Меж мною и народом. Он решил
И жизнь мою отнять! Не тут-то было!
Я сам сотру его с лица земли.
И правда, разве б не было проклятьем
Дать этой язве дальше нас губить? (Акт V, сцена 2)

Томас Стоппард в пьесе «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» изображает их более трагичными персонажами. Его герои пытаются, но не могут справиться с манипуляциями, поступают по воле короля вопреки своим собственным желаниям. Они обречены на подчинение заранее определенной роли, они просто не в состоянии изменить ход событий. Более того, в разговорах между собой они являют философский ум и тонкий юмор под стать Гамлетову, а их тяга к познанию и креативность рождают столько поэтичных споров, что они поднимаются до интеллектуальных высот датского принца. Из жалких шпионов Стоппарду удалось создать образы ренессансных героев редкого ума и достоинств.

Еще один королевский шпион Полоний, как мы узнаем из уст Гамлета, некогда играл в студенческом театре, причем, по словам самого Полония, «считался хорошим актером» и играл знаковую роль: «Я играл Юлия Цезаря. Меня убивали в Капитолии. Брут убил меня». Как мы знаем, его самого ждет подобная участь:

Итак, спокойной ночи. А советник,
Действительно, и присмирел и строг,
А в жизни был болтливее сорок. —
Ну, милый мой, пора о вас подумать. —
Спокойной ночи, матушка. (Акт III, сцена 4)

Когда Полоний говорит о своем актерстве в студенческую бытность, нет сомнений, что Шекспир имеет в виду любительские постановки, в которых охотно участвовали будущие выпускники Оксфорда и Кембриджа. Советы Гамлета актерам странствующего театра, которые посещают Эльсинор, могли быть высказаны Шекспиром ранее во время репетиций[9]. В постановке театра МосГУ это происходит как будто бы во время антракта, когда режиссер натаскивает своих актеров–студентов. Гамлет и сам с большим удовольствием сыграл бы роль (впрочем, он и разыгрывает безумие), выступил бы драматургом или режиссером университетского театра, нежели приступил к решению государственных проблем и тем паче выполнил бы тяжелый долг палача. Полоний дает ему высокую оценку, когда Гамлет читает актерам отрывок из неудачной пьесы «Приам и Гекуба»: «Ей-Богу, хорошо, милорд! С хорошей дикцией и чувством меры».

Полоний не только считает себя человеком весьма образованным, но и обладающим хорошим филологическим вкусом. Во всяком случае он берется высказывать свои эстетические соображения критикуя письма Гамлета к Офелии, написанные ей еще из Виттенберга: «“Небесной, идолу души моей, ненаглядной Офелии”. Это плохое выраженье, избитое выраженье: “ненаглядной” — избитое выраженье». (Акт II, сцена 2)

В том же письме влюбленный студент признается своей дорогой Офелии, что он не силен в стихотворстве: «...не в ладах я со стихосложеньем. Вздыхать в рифму — не моя слабость». (Акт II, сцена 2)

Может, Гамлет и вправду не считает свои наивные стихи шедевром, может, как предположил В. Шнейдер, он кокетничает, но выразить свои чувства в слове все же осмеливается:

Не верь дневному свету,
Не верь звезде ночей,
Не верь, что правда где-то,
Но верь любви моей. (Акт II, сцена 2)

Полоний — глуповатый и лживый придворный интриган, хотя вроде бы и образован, но образованность, по Шекспиру, еще не есть признак ума и добродетели. Образованность не спасает Розенкранца и Гильденстерна от низости и аморальных поступков.

То же самое можно сказать и о сыне Полония Лаэрте, который, если верить характеристике Озрика, обладает немалыми достоинствами: он «настоящий джентльмен, полный самых законченных достоинств, обаятельный в обращении и прекрасной наружности. Не шутя, если говорить картинно, это справочник и указатель благородства, ибо в нем заключено все, что полагается знать светскому человеку». (Акт V, сцена 2)

К сожалению, Шекспир мало говорит, чем занимается Лаэрт во Франции. Мы можем предположить, что он учится в Парижском университете. Во всяком случае, Полоний, наставляя Рейнальдо, с которым передает деньги сыну, а заодно и просит пошпионить за своим отпрыском, говорит: «И музыки уроки / Пускай берет» (Акт II, сцена 2)[10]. Париж совсем не похож на немецкий университетский город Виттенберг. Это светская столица Европы, и эту ее репутацию запечатлел в своем великом творении английский драматург. Давая напутствие Лаэрту, как следует себя вести и одеваться в обществе, Полоний так отзывается о щепетильности парижан: «По платью познается человек, / Во Франции ж на этот счет средь знати / Особенно хороший глаз» (Акт I, сцена 3). Из предупреждений Лаэрта и инструкций Рейнальдо, которые делает заботливый Полоний, мы можем судить о том, какой образ жизни мог вести Лаэрт. Отец готов заподозрить сына в пьянстве, в драках, в ругани, дебоширстве и даже в посещении «зазорных домов». Конечно, все это всего-навсего подозрения чрезмерно мнительного отца, который, судя по всему, привык мерить своей мерой не только похождения сына, но и страсть Гамлета к Офелии, да и весь остальной мир, видя во всем проявление человеческих слабостей и пороков. Тем не менее, о бойком характере и фехтовальном мастерстве Лаэрта мы знаем наверняка. Порукой его репутации могут слыть похвала некоего знатного нормандца — превосходного ездока и дворянина Ламонда. Судя по всему, Ламонд — давний знакомый Лаэрта: «Как не знать: алмаз известный, / Цвет всей страны» (Акт IV, сцена 7).

Со слов Ламонда, которые перелагает Клавдий, мы можем предположить, что Лаэрт вхож в высшие круги французской знати, среди которой нет ему равных в бое на рапирах:

Он говорил — их первые задиры
Теряют глаз, расчет и быстроту
При встрече с вами. (Акт IV, сцена 7)

Хитроумный Король уверяет Лаэрта, что этот отзыв пробудил в Гамлете особую зависть, что он «Лишь спал и видел, как бы вас дождаться / И упросить, чтоб вы побились с ним» (Акт IV, сцена 7). Как признается сам Гамлет, в момент, когда от поединка его попытался отговорить Горацио, он действительно постоянно упражнялся, с тех пор как Лаэрт уехал во Францию. И все же, несмотря на желание к самосовершенствованию, разница между ними настолько существенна, что очевидность ее не вызывает сомнений. Гамлета перед поединком одолевают сомнения, предчувствия, непонятное душевное беспокойство, которое, хотя он и говорит Горацио, что смогло бы смутить только женщину, но не молодого человека, все-таки говорят о его нежелании участвовать в поединке с Лаэртом. Здесь проявляется известный фатализм Гамлета: «Будь что будет!» (Акт V, сцена 2). Лаэрт же, напротив, готов преследовать Гамлету даже в храме («Увижу в церкви — глотку перерву» (Акт IV, сцена 7)) и вовсе не чурается воспользоваться низкими уловками, дабы достичь своей цели — поквитаться с Гамлетом за смерть отца и безумие сестры. По-видимому, Шекспир выводит перед нами не только дуэль двух героев с разными понятиями о чести и долге отмщения, но и дуэль двух мировоззрений, разных культурных и университетских традиций.

Можно провести любопытную параллель между студентом Гамлетом и другим «вечным» образом мировой литературы — доктором Фаустом. Так, Бог в «Прологе» смотрит на Фауста со снисхождением: «Кто ищет — вынужден блуждать». Вред, который в попытке познать мир наносит окружающим доктор Фауст, больше, нежели тот, который исходит от недоучившегося студента Гамлета. Фауст сживает со света множество людей, Гамлет случайно убивает Полония, отца своей возлюбленной Офелии, он косвенно повинен в ее безумии и самоубийстве, достаточно хладнокровно отправляет на смерть за предательство однокашников Розенкранца и Гильденстерна; позже яд, предназначавшийся для него, выпивает королева-мать Гертруда, Лаэрт погибает от укола своим же отравленным клинком, предназначенным для Гамлета; последним Гамлет убивает братоубийцу короля Клавдия. Всего девять человек, включая самого Гамлета, который гибнет, верша отмщение.

Ученый и студент оказываются губительной силой даже в своей далеко ненаучной деятельности. В связи с этим совершенно не случайны сомнения, которые обуревают Гамлетом большую часть пьесы; этого конфликта нет в Фаусте, устремленном к беспрерывному действию. Начав дело мести, Гамлет неудержим и беспощаден к своим врагам, но временами он не чужд чувства христианского прощения, когда почти готов простить убийцу отца и отказаться от мести. Не случайно свою корону он завещает норвежскому принцу Фортинбрасу, который в свою очередь был вынужден отказаться от мести за отца, но готов предъявить претензии на отобранные отцом Гамлета норвежские земли.

О философском миропонимании Гамлета свидетельствуют его семь глубоко поэтичных философских монологов, хитроумные диалоги, в которых он прикидывается безумцем, дурачится, выстраивает драматическую постановку пьесы-мышеловки, в которой разыгрывает сцену убийства отца-короля родным братом, переживает свою собственную семейную беду как трагедию вселенского масштаба, создает образ мира, погрязшего в пороке. В отличие от Фауста Гамлет нерешителен, он не спешит пересматривать библейские заповеди, ищет оправдание тому, что навязано ему общественным мнением. Гамлет творит неизбежное зло, он борется с огнем, и на это его толкает долг перед отцом, во всяком случае к этому его обязывал общественный договор того времени. Фауст же свершает зло по своей воле ради всеобщего счастья и собственной забавы.

Все вышеперечисленные примеры приводят нас к пессимистичному выводу, что вмешательство человека в законы природы и ход истории не способно дать благо, обречено на провал, катастрофу. Искусством осуждены безмерные человеческие амбиции не только постичь природу, но и контролировать и изменять ее по своему усмотрению.

Видный английский философ и современник Шекспира Ф. Бэкон одним из первых дал серьезное осмысление научного творчества. В 1605 г. он опубликовал работу «О достоинстве и приумножении наук». В ней отразилось его желание преобразовать современную ему науку, которую он понимал как особый социальный институт и разграничивал функции науки и религии, причем последней отводилась все меньшая роль в жизни человека. Его позиция по отношению к религии была близка деизму, Бэкон критически относился к схоластике, к аристотелевской классификации наук, выступал против заблуждений и предрассудков, критиковал ренессансную гуманистическую ученость, сметал античные авторитеты, боролся с подменой философии риторикой и филологией, протестовал против «фантастической учености», не опиравшейся на научный опыт, а на рассказы о чудесах, деяниях святых, отшельников, мучениках и др. Для него, и в этом усматривается принципиальное различие с Шекспиром, знание тождественно силе: «Наука распространяется, а вера угасает… мы все стали учеными и перестали быть христианами»[11]. Памятуя медлительность Гамлета, его нерешимость свершить справедливое возмездие, не оправдав свои действия в соответствии с христианской моралью, мы можем сказать, что шекспировское мировоззрение оставалось в рамках христианского духовного опыта. Гамлет ищет подтверждения словам духа отца в действиях, словах и реакции дяди на спектакль-«мышеловку» прежде всего, дабы развеять свои подозрения в том, что это дьявол искушает его, желая сбить с истинного пути и толкнуть на несправедливое убийство. Именно поэтому, принц не может отомстить ему, когда застает Клавдия одного, молящимся в своих покоях. Ведь убитый во время молитвы грешник все равно отправится на небо, что сулит ему земной рай. Гамлету важно отправить его именно в ад, ведь его отец был отравлен во сне и ушел из жизни без отпущения грехов, обреченным на вечные страдания. После череды свершенных ошибок (случайного убийства Полонии, косвенной вины в безумии, а потом и гибели Офелии) потрясенный Гамлет искренне раскаивается в содеянном и даже способен, как нам кажется, к прощению своих врагов. Но сложившиеся обстоятельства оказываются сильнее его желаний, и ему не суждено победить ветхозаветный закон «зуб за зуб — око за око», переродиться в Нового Адама[12], но даже тогда, когда он принимает вызов Лаэрта, венценосный студент ведет себя крайне сдержанно и убивает своего антагониста Клавдия только тогда, когда узнает, что из-за козней подлеца травится вином мать, и сам он смертельно ранен отравленным клинком. Только став живым мертвецом, Гамлет решается на кару по отношению к тому, кто явился причиной всех несчастий его семьи и королевства. Все сказанное может служить еще одним аргументом в опровержении предположения, что шекспировские пьесы были написаны не великим драматургом, а Ф. Бэконом[13]. Технократ Бэкон, автор, сочинивший в незаконченной утопии «Новая Атлантида» (1623–1624) образ загадочной страны Бенсалем, которой руководит «Соломонов дом», или «Общество для познания истинной природы всех вещей», объединяющее главных мудрецов страны, агрессивных и предприимчивых Атлантов, поощряющих тайный вывоз сведений о достижениях и секретах других стран, не мог с его культом научно-технических изобретений создать нравственный характер, подобный наследнику датского престола.

Лит.: Шекспировские штудии: Трагедия «Гамлет» / Отв. ред. Вл. А. Луков; Моск. гуманит. ун-т. Ин-т гуманит. исследований. М., 2005.

Н. В. Захаров

[1] Научная библиография посвященная «Гамлету» необычайно широка, назовем лишь некоторые источники, на которые необходимо обратить внимание, приступая к изучению этой великой трагедии: Bloom H. Shakespeare: The Invention of the Human. N. Y.: Riverhead Books, 1998; Bradley A. C. Shakespearean Tragedy: Lectures on Hamlet, Othello, King Lear & Macbeth. N. Y.: Penguin, 1991; Eliot T. S. Hamlet and His Problems // The Sacred Wood. L.: Methuen, 1920; Frye N. Fools of Time: Studies in Shakespearean Tragedy. Toronto: Univ. of Toronto Pr., 1967; Greenblatt St. Hamlet in Purgatory. Princeton: Princeton Univ. Pr., 2001; Levin H. The Question of Hamlet. N. Y.: Oxford Univ. Pr., 1959; Wilson J. D. What Happens in Hamlet. N. Y.: Cambridge Univ. Pr., 1951. В отечественном шикспироведении: Аксенов И. А. Гамлет и другие опыты, в содействие отечественной шекспирологии... М.: Федерация, 1930; Алперс Б. Русский Гамлет // Театр. 1955. № 8. С. 65–80; Аникст А. «Гамлет», трагедия В. Шекспира // Литература в школе. 1954. № 2. С. 14–29; Анненский И. Ф. Проблема Гамлета // Анненский И. Книга отражений. СПб.: Изд. Башмаковых, 1909. Кн. 2. С. 73–91; Атаир-Руднева С. Загадка вечности. Новый взгляд на Гамлета. Пг., 1917; Бардовский А. А. Русский Гамлет // Русское прошлое. 1923. № 4. С. 135–145; № 5. С. 112–120; Бахтин Н. Н. К библиографии «Гамлета» в русской литературе // Литерат. вестник. 1902. № 3. С. 255–258; Блок А. А. Заметки о «Гамлете» // Блок А. А. Собр. соч. Л.: Сов. писатель, 1936. Т. 12. С. 255–256; «Гамлет, принц Датский». Трагедия В. Шекспира [Статьи П. Брука, Н. Охлопкова, А. Аникста]. М.: Искусство, 1955; Гроссман Л. Проблематика «Гамлета» // Театр. 1955. № 11. С. 113– 134; Морозов М. Заметки о «Гамлете» // Театр. 1939. № 4. С. 45–52; [Москаленко-] Судиенко С. О трагедии Шекспира «Гамлет». — 1. Портрет принца Гамлета. — 2. Друг Гамлета Горацио. Тверь, 1909; Тургенев И. С. Гамлет и Дон Кихот // Тургенев И. С. Собр. соч. М.: Гослитиздат, 1956. Т. XI. С. 168–187, 188–192.

[2] Юдина М. В. Статьи. Воспоминания. Материалы. М.: Сов. композитор, 1978. С. 305.

[3] В англо-саксонских и тем более в скандинавских странах корона вовсе необязательно переходила от отца к сыну, чаще всего придворная знать выбирала приемника из числа наиболее опытных политических деятелей. И хотя в данной ситуации таковым предпочтительным кандидатом на престол наверняка был дядя, Гамлет имел полное право возмутиться, поскольку очевидно, что его фигура даже не рассматривалась, и дело было умело состряпано умудренным в придворных интригах Клавдием.

[4] Greenan S. S. Shakespeare. Hamlet. Notes. Coles. L. ; Toronto. 1966. P. 17.

[5] См. интересную, хотя и зачастую противоречивую интерпретацию этого образа, сделанную покойным исследователем: Шнейдер В. «Трагедия Гамлета, датского принца». Размышления через четыреста лет после премьеры // Шнейдер В. Гам лет и улиц. СПб.: Ретро, 2003. С. 318–322. Он же. «Трагедия Гамлета, датского принца» (размышления через четыреста лет после премьеры) // «Лавка Языков». URL: http://spintongues.msk.ru/shneider-hamlet.html. (дата обращения: 28.04.2009).

[6] Здесь и далее цитируется перевод Б. Пастернака.

[7] Сам Шекспир написал на материале Юлия Цезаря одноименную историческую пьесу в 1599 г. Образ Цезаря и Брута всплывет еще раз в диалоге Гамлета с Полонием. См.: The Tragedy of Julius Caesar: With New and Updated Critical Essays and a Revised Bibliography. Signet Classics Edition. Edited by William and Barbara Rosen. N. Y.: Penguin Books, Inc., 1998.

[8] Шнейдер В. Указ соч. С. 321.

[9] Розенкранц упоминает «Геркулеса с его ношей» — символ шекспировского театра «Глобус».

[10] В. Шнейдер предположил, что во Франции Лаэрт получает военное образование, этим объясняется его мастерство фехтования. См.: Шнейдер В. Указ соч. С. 324.

[11] Руссо Ж.-Ж. Замечания Ж.-Ж. Руссо, гражданина Женевы, по поводу ответа на его Рассуждения // Руссо Ж.-Ж. Педагогические сочинения: В 2 т. М., 1981. Т. 2. С. 55. 

[12] См.: Ванновский А. Новые данные о влиянии Шекспира на Пушкина // Пушкинист. Вып. 1. М., 1989. С. 395–396.

[13] Ранее кандидатура Ф. Бэкона на авторство шекспировских пьес опровергалась статистикой его словарного запаса — 8.000 употреблявшихся в его сочинениях слов против 25.000 шекспировских.

Назад